Слушать радио киев еврейский

Марк Шехтман

“Уважаемая Элеонора Наумовна! Я рад, что мой рассказ “Бег трусцой” будет опубликован. Жаль только, что он и сейчас актуален. Я это понял в 2008 году, когда посетил Киев и увидел маленький треугольник, оставшийся от кладбища.
Несколько слов о себе: Инженер-механик, окончил МВТУ им. Баумана. Сын известного в свое время художника Эмануила Шехтмана. Картины отца сейчас в экспозиции Национальной галлереи в Киеве.
В Израиле я 30 лет. Член Союза художников Израиля. Печатался в русскоязычной периодике Израиля. США, в Москве. В последнем номере киевского журнала “Егупец” опубликованы мои воспоминания об отце. Думаю, Вам будет интересно узнать о его нелегкой судьбе. Посылаю репродукции его картины “Погромленные”. Она недавно экспонировалась в Сша и в Канаде, и моей картины “Польша, Галиция 1939. Последний Пурим”.

МАРК ШЕХТМАН

100_0609_8_1

Poland, Galizia1939 - Last Purim

БЕГ ТРУСЦОЙ
Марк Шехтман
Вот и снова суббота. Как быстро она наступила.
Теплое, влажное осеннее утро. Пусто. Тихо. Тяжелые капли скатываются на тротуар с наполовину уже обле-тевших деревьев, но на мостовой сухо. Шуршат под но-гами осенние листья. Низко нависли неподвижные облака. Как тепло! Почему раньше не замечал этого? Иду, постепенно ускоряя шаг. 100 метров, еще 100, еще. По¬ра. Перехожу на бег. Спокойный, небыстрый. Что может быть лучше пробежки в такое вот теплое осеннее утро! Никто не обращает на меня внимания. Даже собаки. Те¬перь все бегают, за всеми не угонишься. Вот и улица. Слева из открытых ворот ГАИ один за другим выезжают желто-синие «жигули», набитые милиционерами. Им и сегодня работать. А мне-то что? Пусть себе работают.
Однако работают сегодня не только они: вижу хму-рые лица рабочих, спешащих на мотоциклетный завод. Странно – месяц только начался. Ладно, беги, беги – не твое это дело. Четыре шага – вдох, шесть – выдох. Пово-рот. Тяжелый самосвал ползет навстречу, и синее едко пахнущее соляркой облако волочится вслед за ним. Черт тебя носит с утра. Недели целой мало! Замедляю шаг, но воздух неподвижен, неподвижно едкое облако, и, задер-жав дыхание, пробегаю сквозь него. Снова поворот. Справа военное кладбище. У ворот автобус, курсанты с автоматами, венки. Опять, наверное, полковник в отста-вке умер. В «Красной звезде» каждый день некролог. Если по одному в день, только за год умирает 365 пол-ковников. А сколько живых? Зачем им столько? Слева тоже кладбище, Лукьяновское. На нем с войны не хоро-нят. Сквозь ограду видны уходящие в тень аккуратные ряды памятников и крестов. У ворот старушка с цвета-ми. Я знаю ее давно. И прикорнувшего у ног старого ры¬жего пса. Но девушку раньше не видал. Присев на ко¬рточки, она выбирает цветы. Для кого? Что ей, краси-вой, стройной, делать здесь на кладбище среди мертвых, безжизненных астр? Терпеть не могу астры.
А ноги сами собой переходят с расслабленной трусцы на свободный, длинный шаг африканского охотника. Но все-таки оглядываюсь. Старушка, пес и так и не взгляну¬вшая на меня девушка застыли над чахлыми букетами, разложенными на мокром асфальте.
Справа – гордость нашей столицы – телевизионная башня. Она выше Эйфелевой, но сегодня видны только опоры – туман. И выбрали же место – сплошные кладби¬ща вокруг. Как только земля ее держит? А вдруг грох¬нется? Беги, беги – уже 12 минут прошло, а ты только сворачиваешь к кооперативному гаражу «Автолюби¬тель». В стороне от дороги, укрытый деревьями и куста¬ми он уютно расположился над прекрасно спланирован¬ным парком. Но вот гараж позади и слева становится ви¬ден Памятник. Да, сплошной туман сегодня: даже не разглядишь украинскую вышивку на рукавах у женщи¬ны, венчающей группу подпольщиков и пленных моря-ков…
За памятником – кафе. Когда-то там и тир стоял. Тир «Бабий Яр» – отличная идея! Убрали, слава богу. Инте-ресно, что за мишени там были? А травка-то, травка! Ну, прямо изумруд! Как пружинит она под ногами! А ведь уже ноябрь. Однако теперь надо побыстрее – на улице Мельникова полно машин и воздух насыщен бензином.
Передо мной элегантная дорожка из плит, и между плитами травка. Вдоль дорожки элегантные, стройные фонари. Здесь уже совсем никого. Никого? А эти в ку-стах? Они ждут-не дождутся открытия большого гаст-ронома напротив. Что может быть отвратительнее, чем эти синие рожи, да еще ранним осенним утром, когда все живое бережет его свежесть и чистоту. Теперь бегу по тому самому месту, которое когда-то называлось “Ба-бий Яр” и где все это и произошло. И овчарки тогда то-же рвались на поводках, как те вот, в кустах, подальше, где собираются собачники. Они уже стоят, обсуждая до-стоинства своих догов и фокстерьеров. Такого рая для собак и не найти больше в городе. Несколько лет назад здесь даже собачью выставку устроили.
И вдруг залп! Еще один! И еще!.. Собаки неистовст-вуют. Что это – галлюцинации? Машина времени? Тьфу ты, черт! Да это же на военном кладбище полковника в отставке похоронили. Скорее отсюда, скорее! Четыре – вдох, шесть – выдох…
Дорожки теперь двойные. И уже чернозем для клумб завезли. Да, хороший будет парк. Сворачиваю вправо.
Над самым обрывом беседка. Видно из нее далеко-да-леко. И близко тоже. Все видно – Вышгород, Днепр, но-вую Оболонь. И рощу прямо внизу, выросшую после то-го, как засыпали прорвавшуюся в 61-м дамбу. Но теперь везде дорожки, скамейки, урны, скульптуры для фонта-нов. Рядом здание без окон и стрелка с надписью «Фи-льмохранилище». И никаких следов того, что случилось в 41-м. А может, и не было ничего? И вообще туман сегодня… Мимо, мимо.
***
– А тебе не стыдно здесь бегать?
– А им не стыдно строить здесь тир, кафе, играть в футбол, выбивать ковры?
– Но ты же знаешь что здесь произошло.
– А они не знают?
– Но это же они. А ты ведь не такой. Молчишь? Ну, беги, беги дальше. Четыре – вдох, шесть – выдох…
***
Дорожка спускается среди мокрых черных акаций. То здесь, то там мелькнет крест, ограда или просто холмик. Но это не кладбище, а какие-то отдельные захоронения. Впереди склеп братьев Качковских. Один – студент, другой – профессор. Но что это? Стена выломана, и над-писи уже нет. Кому он мешал, этот склеп? Понятно – здесь тоже прокладывают дорожку. Вон сколько дере-вьев спилили и завезли уже скамейки. А рядом постро-или туалет. Мужской и женский. Ну, их к дьяволу, эти дорожки! Лучше свернуть на тропинку, уходящую в густые заросли боярышника. Но и здесь могилы. Забро-шенные, забытые всеми. Только на одной новая таблич-ка: «Тер-Арутюнян. 1883-1920». Как ты попал сюда, Тер-Арутюнян? И кто всегда приносит свежие цветы на твою могилу? Отдыхай до весны, а там проложат и над тобой дорожку, и прорастет между плитами травка, неж¬ная такая, тоненькая… Дальше, дальше. Скорее отсюда, вниз на поляну. Четыре – вдох, шесть – выдох…
Художник уже здесь. Неделю назад на холсте только небо, такое, как сегодня – серое, низкое, теплое. Он не спешит, этот парень: только несколько веточек, черных, чеканных, как на гравюре – вот и все, что появилось за неделю. Ну, что ж, кому – портвейн, кому – породистая сука, кому – бег трусцой, кому – несколько веточек на холсте, а кому – парк на костях… А вот и йог. Сколько я здесь ни бегал – он, закинув ногу за ногу, всегда стоял на голове. Но сегодня стоит на ногах. Потому, что рядом с ним девушка. Они замерли, как все вокруг, лица спо¬койны и серьезны, и только губы неслышно шевелят¬ся… Беги, беги – жизнь идет и нет никому до тебя дела.
Теперь передо мной поляна, окруженная старыми ду-бами и хорошо знакомая тропинка под ними. Круг… второй… третий… шестой.
Как прекрасно вокруг. Чувствуешь, как обновилась кровь? Дышится глубоко, и тело обрело легкость. Одна-ко пора. Пора возвращаться. Снова тропинка петляет среди кустов, и снова впереди могилы. Но эти уже сов-сем другие. Плотно, одна к одной, так, что негде поста-вить ногу, лежат старые, потрескавшиеся плиты. И ни на одной нет надписи. Чьи-то жестокие руки трудились здесь не один год, отнимая у мертвых имена.
Это старое еврейское кладбище. На нем, как и на Лу-кьяновском, с войны не хоронят. Сколько же лет прош-ло? 35? Однако как сильна природа! Еще немного – и джунгли, да, осиновые джунгли, затянут, обволокут, и ничего не останется. Но кто, искалечил плиты? Немцы? Нет, им нужны были живые. Немцы такими пустяками не занимались – еврейские кладбища стоят в Германии и теперь. Разве свастику иногда намалюют для скандала, да и то, говорят, по указке из Москвы… Мимо, мимо. Беги, не теряй темп. Уже немного осталось. Четыре – вдох, шесть – выдох…
Справа овраг. Зеленые фигуры курсантов с планшета¬ми в руках застыли на склоне. У них занятия по топогра¬фии. Здесь, в двух шагах от училища, отличный рельеф. Курсанты внимательны и серьезны – иначе нельзя на за¬нятиях, да еще среди могильных плит. Эти плиты получ¬ше – гранит серый и розовый, черный лабрадорит. С них надпись молотком не собьешь. Но опять чьи-то руки трудились не один год. Здесь не было кранов и бульдо¬зеров – просто руки. И день за днем, месяц за месяцем, год за годом трудились они, сбрасывая полутонные пли¬ты в овраг. Так и лежат сейчас застывшим каменным во¬допадом, и увидеть это можно только когда листва опа¬дает. Как обозначат их курсанты на своих картах?
Дальше, дальше – но теперь помедленнее, потише, еще потише, расслабься… совсем расслабься. Впереди здание санэпидстанции. Его возвели совсем недавно, ря¬дом с партархивом. И тоже на кладбище. Тогда окрест¬ные мальчишки вертелись на стройке – что с них возь¬мешь? Интересно ведь, когда острый нож бульдозера вскрывает могилы. Сынишка тоже бегал сюда. И принес мраморный диск со звездой Давида – мальчишки катили его по шоссе.
Ну, все, час прошел. Перехожу на шаг. Дорога (собст-венно, это уже улица Герцена) идет вверх. Надо бы пульс проверить: 105. Для сорокалетнего совсем не- плохо. Можно бы побегать еще, да боюсь: вдруг все-таки не выдержит сердце.
Киев, 1977.

ШУЛЬГИН, ЭРЕНБУРГ И ДРУГИЕ
Марк Шехтман

В период с1917 по1921 год в Украине произошло 1520 погромов. В списке погромщиков лидируют местные украинские банды. Второе место, опережая петлюровцев, поляков и мелкие банды, занимает цвет русского воинства – состоящая наполовину из офицеров добровольческая армия, по которой теперь проникновенно проливает горькие слезы господин Михалков. Послушаешь Никиту Сергеевича – самому плакать хочется. Посмотрите на них, стойких, храбрых, обаятельных, интеллигентных, элегантных. Только “адъютант его превосходительства” и его благородный генерал чего стоят! И молодой офицер Мики, который чуть не застрелился из-за того, что нечаянно подслушал беседу генералов. А Высоцкий-Брусенцов в фильме “Служили два товарища”! И в том же фильме банда тупых, небритых украинцев, у которых на уме только сало и колбаса. Почитайте “Белую гвардию” Михаила Булгакова. Какие у него русские офицеры, и какие бандиты-украинцы. Разве можно сравнить? А сколько еще таких книг, фильмов и пьес.

Что же на самом деле представляла собой русская армия тогда? Какими были офицеры? Генералы? Солдаты? Начнем с генералов. Временно оставляя Киев, генерал Драгомиров, обратился к офицерам со следующими словами: “Мои друзья, вам известна, как и мне, причина нашей временной неудачи на Киевском фронте. Когда вы, мои геройские и бессмертные орлы, снова возьмете Киев, я вам предоставлю возможность расправиться с грязными евреями”. Что он и сделал в октябре 1919 года. Ничуть не лучше был и его коллега Бредов – генерал немецкого происхождения (в командном составе русской армии немецкая прослойка была весьма высокой)

Вернемся к погромам. Перед нами весьма приблизительная статистика погромов с 1917 по 1921 год:

Банды………. 989

Деникинцы… 226

Петлюровцы.. 211

Поляки………47

Балаховцы….. 47

Белые занимают почетное место среди погромщиков. На их долю в абсолютных цифрах приходится лишь 20% всех погромов, но здесь рассматривается период в 4 года, тогда как погромы Добровольческой Армии продолжались лишь несколько месяцев, и за это время белым удалось побить все предыдущие и последующие рекорды.

Осенью 1919 года деникинские войска под командованием генералов Драгомирова и Бредова вновь заняли Киев. Под трехцветными знаменами полки добровольческой армии вступали в город, чеканя шаг и распевая такие куплеты:

Смело мы в бой пойдем

За Русь святую.

И всех жидов побьем

Напропалую!

И еще:

Выпьем за крест святой

И за литургию,

И за лозунг: Бей жидов!

И спасай Россию!

Хорошо знакомый “лозунг” последнего куплета был нанесен по трафарету на дверях каждой солдатской теплуш­ки. Кстати, оригинальный текст первого куплета звучал несколько иначе и, как теперь бы сказали, политкорректно:

“Смело мы в бой пойдем

За Русь святую.

И, как один прольем

Кровь молодую!”

В несоизмеримо меньших масштабах, но все-таки приложила руку к погромам и ведомая “жидокомиссарами” Красная Армия, в которой тоже пели эту песню. Текст, правда, был уже совсем другой:

“Смело мы в бой пойдем

За власть Советов!

И как один умрем

В борьбе за это!”

Это не единственный случай использования одной песни по разные стороны фронта. В том же 1919 году, находясь в занятом деникинцами Ростове-на-Дону, молодой композитор Дмитрий Покрасс по заказу одного из белых генералов написал мелодию к маршу Дроздовского полка, начинавшегося такими словами:

“Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк”.

После окончания Гражданской войны у песни появился новый, теперь хорошо известный текст:

“По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…”

Но мы отвлеклись. Что же происходило в Киеве?

Гремели полковые оркестры, нарядная толпа рукоплескала марширующим освободителям, а на афишных тумбах красовался плакат, где крючконосый еврей корчился под копытами коня Георгия Победоносца. Население Киева после тяжелых испытаний с радостью встретило занявшую город Добрармию, на что та ответила грабежами и убийствами. Что было, то было: среди радостно встречавших попадались и евреи. Одна из киевских евреек, вышедшая встречать деникинцев с цветами, вспоминала: “Ненависть к евреям объединяла всех, и какая ненависть: “жиды, жидовка, комиссар, комиссарши”, “бить, резать и грабить” – в толпе был слышен только один разговор на общую для всех тему “жид”.

16-ти летняя московская школьница Нелли Пташкина, бежавшая от большевиков в Киев (ее отца разыскивала ЧК то ли как бывшего служащего, то ли как крупного буржуя) и ждавшая добровольцев как избавления записала в свой дневник 22 августа 1919: “Радостное настроение постепенно сменяется тяжелым предчувствием. Воздух жужжит от несущихся со всех сторон ругательств на евреев: “жид, жид, жид!” Ужасно!… Хочется сердцем и не можется – примкнуть к этой толпе, а между тем и твое сердце радуется русскому флагу, и ты чувствуешь в храбрых освободителях родных и близких. Больно щемит сердце от этой насильной отчужденности”. Еще цитата из воспоминаний: “Еврейская семья пригласила на ужин двух солдат-добровольцев. Те весело шутили с хозяевами и нахваливали угощенье, а потом один сказал с некоторой мечтательностью: “Вот теперь бы на Подол забраться жидов резать. Самая подходящая погода”.

В.Г. Короленко написал строки, как нельзя лучше характеризовавшие всю Добрармию в ее отношениях с мест­ным населением: “Большевики отлично “вступают” – и уж только потом, когда начинают действовать их чрезвычайки, их власть начинает вызывать всеобщее негодование и часто даже омерзение. Деникинцы же вступили с погромом и все время вели себя так, что ни в ком не оставили доброй памяти, такое впечатление, что добровольчество разбито не только физически, но и убито нравственно”.

Вскоре черносотенные газеты “Киевлянин” и “Киевские огни” обвинили евреев в стрельбе по добровольческой армии. Три дня пресса нагнетала погромную истерию, публикуя списки домов, из которых якобы стреляли. Евреев об­виняли в стрельбе из засады, они будто бы обливали солдат кипятком, забрасывали их гранатами. Вспыхнувший в итоге погром продолжался шесть дней – с 1(14) по 6(20) ОКТЯБРЯ 1919 года. По официальным данным, тогда было убито 600 евреев, но, скорее всего, эта цифра занижена. В отличие от предыдущих, “традиционных” погромов, совершаемых бандитскими шайками, этот был хорошо организован и проводился без лишнего шума. В привыкшем к погромам Киеве деникинцы действовали не по старым шаблонам. Голубая кровь, белая кость – русские офицеры-аристократы и дворяне, купавшие когда-то лошадей в шампанском и бросавшие под ноги цыганским певицам целые состояния – это не разнузданная чернь с Демиевки и Подола. Погром теперь вела армия. Вот как это выглядело: Дни октября 1919 войдут в историю украинского еврейства как Киевский “тихий погром”. Отличался он полным отсутсвием массовых беспорядков, выбитых стекол и пущенного по ветру пуха из еврейских перин. Обычный эпизод “тихого погрома” выглядел так – группа белых солдат, иногда – в сопровождении офицера, заходила в еврейскую квартиру, после чего старший произносил речь, обвиняя киевских евреев в большевизме, уклонении от службы в Добрармии (куда их не очень-то брали) и в стрельбе по белым войскам из окон. В качестве компенсаций требовали денег и драгоценностей, если же таковых не находилось или предложение не удовлетворяло спроса – начинались пытки, имитации расстрела, а то и просто убийства. Бывало и по другому: элегантный поручик в зеркально начищенных сапогах, затянутый в ремни портупеи (их и сейчас показывают такими в фильмах, сериалах, спектаклях) сидел за роялем с дымящейся папиросой в углу рта и, перебирая клавиши, любезничал с помертвевшей от ужаса хозяйкой, в то время, как его солдаты рыскали по шкафам и комодам и били прикладами застигнутых в доме мужчин, а то и пристреливали их во дворе. Вылощенные юнкера говорили дамам комплименты, а потом лихо насиловали их ничуть не хуже своих петлюровских и григорьевских предшественников. Награбленное увозили на автомобилях. Тогда-то “Добрармия” (Доб­ровольческая армия) и получила новое и вполне заслуженное прозвище – “Грабьармия”.

Но на Подоле, где комендантом был знаменитый погромщик атаман Струк, обстановка сохранялась прежняя. Струк успел послужить и большевикам и петлюровцам. Он нападал на пароходы, следовавшие из Чернобыля в Киев, и на его совести многие сотни утопленных в Днепре евреев. Генерал Драгомиров считал Струка отъявленным бандитом, которому место на виселице, однако не спешил обуздать его.

Кроме добровольческой армии, в городе рыскали кровожадные банды чеченцев. В отличие от русских, они грабили всех, кто попадался на пути и христиане для них были такими же “неверными собаками”, как и евреи.

Лишь на шестой день, осознав, что дело зашло слишком далеко и армия, теряя последние остатки морали, стано­вится неуправляемой, генерал Бредов приказал прекратить погром.

И тогда газета “Киевлянин” опубликовала статью Василия Шульгина “Пытка страхом”.

Но сначала несколько слов о самом авторе. Одаренный журналист, и, вместе с тем, убежденный монархист и черносотенец Шульгин известен тем, что в разгар знаменитого дела Бейлиса (1913 год) опубликовал в той же газете “Киевлянин” статью “Не могу молчать”, где обличил позорные методы русской юстиции. Оправдательный вердикт присяжных в какой-то степени зависел и от этой статьи. Шульгин отнюдь не собирался опровергать ритуальный навет и не претендовал на роль защитника евреев. Цель его статьи – оградить “Союз русского народа” от обвинений в грязном подстрекательстве, лжесвидетельствах. Тогда Шульгин стремился перевести погром на государственный уровень, отказаться от низкопробных, средневековых методов, подняв тем самым престиж черной сотни. Вот почему он решил пожертвовать почти проглоченной добычей – Бейлисом.

Но теперь Шульгин, публиковал статью “Пытка страхом” совсем с другой целью. Вот несколько отрывков из этой статьи:

“По ночам на улицах Киева наступает средневековая жизнь. Среди мертвой тишины и безмолвия вдруг начинается душераздирающий вопль. Это кричат жиды. Кричат от страха… В темноте улицы появится кучка пробирающихся вооруженных людей со штыками, и, увидев их, огромные пятиэтажные и шестиэтажные дома начинают выть сверху донизу…

Целые улицы, охваченные смертельным страхом, кричат нечеловеческими голосами, дрожа за жизнь… Это подлинный неприкрытый ужас, настоящая пытка, которой подвержено все еврейское население.

Русское население, прислушиваясь к ужасным воплям, вырывающимся из тысячи сердец, под влиянием “пытки страхом” думает вот о чем: научатся ли евреи чему-нибудь в эти погромные ночи? Поймут ли они, что значит разрушать государства, которые они не создавали? Поймут ли они, что значит по рецепту “Великого Карла Маркса” натравливать один класс на другой? Поймут ли они, что значит осуществить в России принципы “народоправства”? Поймут ли они, что такое социализм, из лона которого вышли большевики? Поймут ли они, что теперь им следует делать? Проклянут ли они теперь во всех синагогах и молельнях перед лицом всего народа тех своих соплеменников, которые содействовали смуте? Покается ли еврейство, бия себя в грудь и посыпая голову пеплом, покается ли оно в том, что такой-то и такой-то грех совершили сыны Израиля в большевистском безумии?.. Перед евреями стоят два пути: один путь – покаяния, другой – отрицания, обвинение всех, кроме самих себя. И оттого, каким путем они пойдут, зависит их судьба… Неужели эта “пытка страхом” не укажет им истинного пути?..”

Посвященный российскому революционному движению журнал “Былое” издавался в1906-1907 гг., а затем после десятилетнего перерыва с 1917 до 1926 года, когда был окончательно закрыт уже не царской, а советской цензурой. Журнал этот является уникальным сборником интереснейших исторических фактов, о которых сейчас уже мало кто помнит. В первом номере журнала за 1925 год писатель Сергей Дмитриевич Мстиславский (Масловский) приводит отклики из газет “Киевское эхо” и “Киевская жизнь”, прореагировавших на статью Шульгина. В “Киевском эхе” отозвался писатель Виктор Финк:

“Я еврей, не имею другой родины, кроме России, где я родился и где похоронены целые поколения моих предков. Они и я всегда были гонимы здесь, мы всегда жили между страхом и молитвой, но я не имею другой родины. И я люблю ее, потому, что она моя родина. Это глупое и бестолковое объяснение, но я не знаю другого. Я люблю ее так, как, вероятно, горбуны и калеки любят жизнь: изуродованной, больной, тяжелой, безрадостной любовью, любовью без улыбки, любовью людей, которые хотят жить просто потому, что они живы…Я знаю только, что нет жертвы, которой бы не стоило воссоздание России…”

Мстиславский в своей аннотации заключает: “…Рекорд…я не побоюсь сказать холопства – побил в данном вопросе И.Эренбург, который откликнулся в “Киевской жизни” статьей, названной так: “О чем думает жид?”:

“Научились ли евреи чему-нибудь в эти (погромные) ночи? Да, еще сильнее, еще мучительнее научился я любить Россию. О, какая это трудная и прекрасная наука.Любить во что бы то ни стало… Я благословляю Россию, порою жестокую и темную, нищую и непри ютную. Благословляю ее некормящие груди и плетку в руке…Есть оскорбления трудно забываемые, и мне тягостно вспоминать рыжий сапог, бивший меня по лицу. В первый раз это был сапог городового, изловившего меня “за революцию”, во второй раз красноармеец избил меня “за контрреволюцию”. Это был сапог того, кто мнился мне месссией. Я не потерял веры, я не разлюбил…”

Число погибших в погромах за эти пять лет оценивается в180000 – 200000 человек (это, по словам Финка, и есть жертва, принесенная для воссоздания России). В литературе встречаются различные оценки вплоть до 400000. Но точное количество жизней унесенных погромной волной мы уже никогда не узнаем.

В своей знаменитой книге-исповеди “Люди, годы, жизнь” Эренбург вспоминает и о деникинском погроме: “Во дворе лежал навзничь старик и пустыми глазами глядел на пустое осеннее небо. Может быть, это был молочник Тевье, или его зять, старожил обреченного Егупца (Киев). Рядом была лужица не молока – крови. А ветер беспокойно теребил бороду старика”. В квартиру тестя Эренбурга – доктора Козинцева ворвался молодой офицер и завел речь: “Христа рас­пяли, Россию продали”, но увидев лежащий на столе портсигар остановился и деловито спросил “Серебряный?”

Только о том, “что думает жид” – в книге ни слова. Забыл, наверное, Илья Григорьевич. Ведь столько лет прошло…

После публикации этого материала в редакцию газеты “Киев еврейский” пришло письмо от Якова Хельмера.
Публикуем его полностью.

“Уважаемая Элеонора Наумовна!
Мне хочеться дополнить Ваш рассказ о погромах на Украине.
Местечко Джурин Винницкой области неоднократно подвергалось погромам.
В июле 1919 года военнослужащие (бандиты) армии Директории учинили погром и убили около 40 евреев.

А в ноябре 1919 года деникинский конный полк подверг местечко “ультразверскому” погрому, оставив 18 убитых, множество раненых, 60 иэнасилованных, 3 дома , сгоревших вместе с людьми, и еще 50 подожженных и частично сгоревших домов. (Штиф. Погромы на Украине. Шехтман. Погромы Добровольческой армии.) К стати , Джурин был одним из многих мест, где украинское население пыталось оказать помощь евреям во время погрома, устроенного солдатами (бандитами) Деникина.

Об этом погроме в нашей семье была “хорошая” отметина. Когда бандиты вошли в дом, моя бабушка Хельмер Рива держала на руках годовалого сына Шмилека (его имя я узнал только через 80 лет, будучи уже в Израиле). Дениковец шашкой рассек Шмилеку голову, мозги брызнули на стену. После этого они покинули дом. А у бабушки затряслись руки до конца ее жизни. Ей было тяжело об этом вспоминать. На мой вопрос: ” Почему у бабушки трясутся руки? ” мне рассказала моя тетя в 1950 году”.
С уважением Яков Хельмер.

Высокое качество. В клинике медицинский шовный материал используется отличного качества.