Игорь Шмеркович. Рассказ об отце

“Киев еврейский” в предверии Дня Победы и 70-й годовщины Бабьего Яра продолжает публиковать присланные Вами материалы.

Мы представляем Вашему вниманию рассказ и стихи Игоря Шмерковича.

…“Его отец, мой дед, Израиль Веньяминович, настоящий Кожемяка, был фантастически сильным и добрым человеком. В те лживые годы искренне боролся за справедливость. За это и за две пары башмаков, сработанных своими руками, его осудили. Вышел он из сталинских лагерей перед самой войной в твёрдой уверенности, что оборотня, страшнее людоеда тов. Джугашвили, природе не создать. Увы, он трагически ошибся. Оккупация зверино оскалилась эсэсовцами. Моя бабушка, Сара Григорьевна, свободно владела 5-тью языками и спасла семью своих соседей, объяснив по-немецки офицеру их невиновность. Но не нашлось на Земле языка, чтобы объяснить соседке-дворнику, что важнее: комната с кроватью, комодом и двумя стульями, которую та заняла после доноса, или жизни моих дедушки и бабушки”.

ТАК ЗАКАЛЯЛА СМЕРТЬ

TV вещал о сверхвозможностях. В бассейн с 10-ти градусной водой запустили «морского котика». Вместо получаса он, стиснув зубы, продержался целый час. Потом вылез, куда-то прошёл, куда-то выстрелил, куда-то попал. Герой, как ни крути.

Шёл 44-й год. Немцы заняли высотку, наши застряли в низинке. Очень болотистая была низинка. Окопы не получились в полный профиль, в них можно было только лежать. Нет, можно было встать, но ненадолго. Чтобы потом опять лечь. Насовсем. Немцы были очень хорошими солдатами и стреляли тоже очень хорошо.

На войне, как известно, не только ходят в атаку и умирают, но и едят, пьют, спят и т.д. Спали наши ребята на одном боку, чтобы хоть другой оставался сухим. Утром разбивали вокруг себя корочку льда – была ранняя весна или поздняя осень, точно не скажу. И так не пол часа, и не час, и не 10, а 0 градусов, и несколько недель подряд, пока не выбили немцев с той высотки, и не сполз раненый зверь на Запад, ещё ближе к своей норе.

Мой отец, Шмеркович Леонид Израйлевич, старший сержант 1506-го отдельного истребительного противотанкового артиллерийского полка, инвалид Великой Отечественной Войны 1-й группы ушёл от нас совсем недавно, 6 июля 2009г. Насовсем. К своим друзьям, оставшимся в этой и других низинках и высотках – на родных полях, в Карпатах, Польше, Чехословакии, к ушедшим с больничных коек или внезапно упавшим на этой Земле, под почти мирным небом. И я уже не могу спросить его, была тогда весна или осень, как выбивали они хороших немецких солдат с той высотки и скольких ребят похоронили там…

Вечная память им всем – тем, кто несколько лет подряд каждый миг был настоящим Героем в той, самой страшной мясорубке 20-го века!

СТРАШНО, БОЛЬНО, НЕСПРАВЕДЛИВО

Родился мой отец в очень небогатой семье рабочего-кожемяки. Ночь в очереди за хлебом была регулярной разминкой перед уроками в школе, а постоянное недоедание – обычным делом. Анатомию класс изучал без скелета – отец задирал рубашку.

Его отец, мой дед, Израиль Веньяминович, настоящий Кожемяка, был фантастически сильным и добрым человеком. В те лживые годы искренне боролся за справедливость. За это и за две пары башмаков, сработанных своими руками, его осудили. Вышел он из сталинских лагерей перед самой войной в твёрдой уверенности, что оборотня, страшнее людоеда тов. Джугашвили, природе не создать. Увы, он трагически ошибся. Оккупация зверино оскалилась эсэсовцами. Моя бабушка, Сара Григорьевна, свободно владела 5-тью языками и спасла семью своих соседей, объяснив по-немецки офицеру их невиновность. Но не нашлось на Земле языка, чтобы объяснить соседке-дворнику, что важнее: комната с кроватью, комодом и двумя стульями, которую та заняла после доноса, или жизни моих дедушки и бабушки.

Вели их вместе с другими невинными людьми в бараки на окраину города, а остальной советский народ остро им завидовал. Фраза: «опять жидам повезло» была, увы, у многих на устах. Некоторые пытались отобрать немногие пожитки несчастных. Это безобразие прекратили немцы – ведь неразумные в тот момент грабили уже «великий рейх».

После войны, когда я подрос, отец каждый год 9-го мая брал меня в Дробицкий Яр, на место страшного расстрела. Тогда ещё не было Мемориала, и мы клали цветы к скромному памятнику, а потом к большому гранитному камню, молчаливому хранителю скорбной памяти. А рядом частенько гуляли и хохотали «не ведающие, что творят» наши сограждане.

Однажды мы разговорились с невысоким тихим человеком. Здесь, возле камня, он был расстрелян вместе с семьёй, но аккуратные немцы ошиблись, и он остался жить. В тот момент огромный камень мог бы вспорхнуть, как воздушный шарик – рядом с тяжестью боли этого человека он казался мне пушинкой.

НА ФРОНТЕ

Отец узнал о трагедии, отказался от «брони» и на год раньше срока в 42-м ушёл на фронт. Стал связистом.

Как-то раз линию перебило на шоссе. Слева и справа залегли наши, впереди были немцы и простреливали все возвышенности. Связь нужна была «позарез». Двух ребят застрелили раньше, чем они успели зачистить концы оборванных проводов. В гибели третьего никто не сомневался. И сейчас, в спокойной обстановке, нелегко придумать, как выполнить то задание и остаться в живых. Отец соединил конец провода с одной стороны шоссе, перебросил катушку, метнулся за ней, и второй конец соединял тоже не под обстрелом.

Другой раз он пять часов по колено в мокром снегу шёл «по линии». Мечтал вернуться в землянку, упасть и уснуть. Командир решил иначе: «На линию!» Ещё два часа мучений. Он бы решил, что ошибся направлением и «промахнулся», не вышел к своей землянке, но в руках был провод… А на месте землянки – воронка. Крупнокалиберный снаряд забрал жизни его друзей, командира и всю его злость.

Наши танки остались без горючего и снарядов. Немцы это знали. Прикрывать танкистов выдвинули артиллерию. Шесть пушек против десятков танков и тысяч пеших головорезов. Без поддержки пехоты.

Выстояли первый день. Ждали ночную атаку. Она могла стать последней. Что делать? Наши ребята облили бензином копны на поле, и когда немцы полезли, подожгли их. Солома догорела, но 11 новых костров продолжали освещать округу. 11 немецких танков салютовали победителям и справляли мессу по своим экипажам и нескольким сотням гитлеровцев, сполна хлебнувшим нашей шрапнели. «Снарядов нет, патронов нет» передавал отец в последний день боя. «Держитесь!» хрипел наушник. Они держались. Ценой своих жизней. Всех, живых и мёртвых, наградили орденами. В том бою погиб второй командир полка, подполковник Автономов. Первый, майор Лоскутов, похоронен в Ивано-Франковске.

А сколько эпизодов оставались незамеченными! Они заставляли залечь нашу паникующую пехоту, отбивались от наседающих фашистов шрапнелью – расчёты так сработались, что делали по 30 прицельных выстрелов в минуту; подменяли друг друга у пушек и пулемётов, перекапывали тонны земли, обустраивая основные и запасные позиции, а потом, не сделав и выстрела, передислоцировались и всё повторялось. Каждый день был достоин орденов.

В Карпатах немцы изуродовали дороги и провезти пушки было невозможно. Но наши армии тренировались ещё в Альпах. Отец рассказал, как они повторили подвиг воинов Суворова. Сперва выбирали направление по склону. Вырубали просеку. С помощью ручной лебёдки, троса тягача и всей обслуги, навалившейся на колёса, автомобиль затаскивали метров на двести, разворачивали, закрепляли за мощное дерево и с помощью уже двух лебёдок и, опять же, всего расчёта, затаскивали пушку. И так до самой вершины. Всё это происходило ночами, под проливным дождём, на раскисших склонах, где и без груза – просто пройти в ливень практически невозможно. На рассвете солдаты падали в грязь и не могли проснуться, даже чтобы поесть. Это была одна нескончаемая ночь с короткими промежутками полуобморочного сна.

К началу наступления наши пушки ударили в тылу немцев и своим огнём проложили дорогу 5-й танковой бригаде, которая тоже часто прямо по склонам преодолела Ужокский перевал и вместе с батареями вышла на равнину к Мукачеву и Ужгороду. Фашисты бежали, бросив вооружение и технику.
В Чехословакии наших воинов встречали с такой радостью, какой не было нигде, но перед этим… Каждый дом в каждом городке и в каждой деревне был выстроен на совесть, их бетонные подвалы немцы превращали в доты с тяжёлыми пулемётами. Наша пехота не поднималась. Артиллеристы снимали защитное обрамление пушек и поэтому успевали сделать два выстрела. Если снаряды не достигали цели, в следующие секунды вся обслуга лежала мёртвой – немцы умели воевать. Таких дуэлей могло быть несколько каждый день.

14 человек было во взводе отца. Семь национальностей. Русские, украинцы, мордвин, еврей, казанский татарин, чуваш и казах. И одинаково оплакивали мордвина Андрюшу Первойкина под Станиславом, русского парня Гришу Тазина у города Сан в Польше, украинца Дедю Мандыка… Гришу, раненного, немецкие изуверы живым бросили в костёр.

При всём при этом… После переподготовки отца пытались оставить в запасном полку. Не дался. Добился отправки «домой», на передовую. Недолго походил и в ординарцах – свой взвод был роднее. Его друг, Володя Венков, потерял глаз, но после госпиталя вернулся в свой полк и командовал орудием до Победы. Был парень, который трижды «бежал» на фронт, попал таки туда, но за самовольство – в штрафбат. Однажды батарея моего отца «огнём и колёсами» (наравне со штрафниками) участвовала в разведке боем. Засекли огневые точки, часть – уничтожили. Вернулись на свои позиции. Сидит этот парень, раненный в голову, и радуется не тому, что остался жив, а тому, что «искупил» и сможет вернуться в свою часть, в свою семью!

За 150 км до конца войны трое самых близких друзей похоронили четвёртого. Через 50 км хоронили вдвоём. Ещё через 50 – мой отец один вырыл могилу для третьего друга. Война не успела отобрать его жизнь, и я «почему-то» считаю, что не напрасно…

Из всех однополчан, с кем отец начинал воевать в 43-ем, к 9 мая 45-го остались в живых двое – он, старший сержант, и солдат по фамилии Труп.

СО СЛЕЗАМИ НА ГЛАЗАХ…

Числа 12 или 13 мая победного 45-го молодые чехи решили показать нашим солдатам Злату Прагу. Ровесники ехали на переполненных доджах-3/4. За мостом через Влтаву, на широком проспекте встретили колонну пленных немцев. Прижались к обочине, чтобы пропустить её. Немцы шли насвистывая, играли на губных гармошках. Когда увидели наших солдат, подтянулись, прекратили игру и свист, а когда поравнялись, отодвинулись к противоположной обочине, повернулись к нашим солдатам и… – опустились на колени. ИХ НИКТО НЕ ЗАСТАВЛЯЛ! Машины медленно ехали вдоль коленопреклонённых пленников, а с тротуаров толпы радостных, нарядных пражан кричали: «Наздар!» и забрасывали машины цветами. Эти минуты стали для отца таким же символом Победы, как и брошенные к Мавзолею фашистские знамёна.

Много раз отец говорил мне, что готов брататься с воинами вермахта. Столько же раз повторял, что никогда не простит ни одного «чокотилу» – ни одного эсэсовца, полицая, карателя. К ним он относил и «славных борцов за нэзалэжнисть Украины» – головорезов «нахтигаль», уна-унсовцев, воякив упа. Он не забыл, как они стреляли ему в спину, как сожгли хату с нашими спящими солдатами – его товарищами. При этом из 28-ми (!) немцев, погибших в 41-44 годах на Западной Украине в конфликтах с местным населением – по пунктуальным немецким сведениям – ни один не погиб, как оккупант. На одну доску с этими “национал-нацистами” он ставил и многих подлецов-особистов, и карателей нквд.

К дорогам, по которым двигались наши части, чехи приходили за 10-15 км, только для того, чтобы обнять и подарить цветы освободителям. А стоило остановиться, как жители зазывали к себе и угощали всем, чем могли.

Трагедия 68-го года стала для отца кошмарным сном. Он понимал, что эта подлая, гнусная глупость перечеркнула всё, что они ценой своих жизней сделали в 45-м.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Чудом выживший сержант вернулся в освобождённый Харьков, на улицу Чернышевского, во двор театра им. Пушкина. Там стоял домик, и была комната, где как будто вчера он залезал на колени к могучему отцу, играл со старшей сестрой Ричкой-бричкой, подходил, и его обнимала самая добрая и красивая женщина – мама. Сержант поговорил с соседями и зашёл в такую близкую и такую далёкую теперь комнату. Невысокая новая краснолицая хозяйка комнаты, дворник, засуетилась, усадила его на знакомый стул и что-то забормотала. Тут пришёл её выросший в оккупации сын. Он был на подпитии, и женщина с видимым облегчением накинулась на него. Перебранка продолжалась недолго: «Заткнись, а то всё расскажу!» выкрикнул наследничек. Дворничиха побелела.

Отец мог бы, но не стал добиваться возврата комнаты, а уехал продолжать делать то, чему научился – быть военным. Окончил офицерские курсы и служил в Закавказье. Решил служить своей армии и дальше. С одним новобранцем поехал в Москву поступать в академию. Сдал экзамены на три «пятёрки» и одну «четвёрку». Когда зачитали списки зачисленных, сослуживец толкнул отца: «Мы из одной части, наверно, перепутали фамилии». Он не мог представить, что приняли не фронтовика, отличника, раненного орденоносца, а его, новобранца-троечника. В приёмной комиссии, повертев документы, лоснящийся самодовольством «чин» протянул: «Что это за фамилия – Шмеркович?» Он не утруждался вопросом, почему в «процентном отношении» (которое так любили в советское время) люди с «такими фамилиями» были на 2-м месте за русскими в числе Героев Советского Союза. И это при том, ядовитом советском антисемитизме!

Отец никогда не жалел о несостоявшейся карьере военного. Он заочно закончил ХИСИ и работал инженером около сорока лет. Однажды его с товарищами использовали почти по назначению – послали в колхоз на уборку овощей. Не до конца покорённая природа «взбрыкнулась» десятиградусным морозом и густым снегопадом. Горожане (в сарае без окон и дверей) спали в пальто, под двумя матрасами. Только мой отец спал в маечке под лёгким одеяльцем. Утром с удовольствием растирался снегом, в котором тонули кровати.

В те времена зимой (до самой перестройки) наш город по выходным становился на лыжи, даже если снега почти не было. И когда я хотел уточнить, кто мой отец, то говорил, что это человек, который катается на лыжах в майке. Оказывалось, что такого знали почти все.

Мне очень жаль, что я запомнил мало военных эпизодов из фронтовой жизни отца. И очень больно, что он уже никогда не сможет ни о чём рассказать. Но в моей памяти, памяти родных и друзей он навсегда остался сильным, весёлым и очень добрым человеком.

***

Огромное в упор катилось Солнце к нам,
Прозрачен был, как молодость, рассвет,
Судьба, согласно сталинским пропорциям,
Огромную на нас катила смерть.

Совсем не страшен шар, пылающий над нами,
И сколь слабее взрывы на Земле,
Во столько раз страшней для нас земное пламя,
Забыто Солнце – жизнь горит во мгле:

Изрыгивает тысячи проклятий
Махина танка – вой смертельных ласк,
В нём сладострастно – плотью, кровью – нами
Голодных гусениц намотан злобный лязг;
Нам извернуться – из разбитой пушки
Ещё б хоть раз ту мразь поцеловать,
Подставь же щёчку, поцелуй – игрушка,
Взасос, кумулятивно, в бога мать!

А если не удастся это чудо,
С последним вдохом изорвать в клочки
Тебя, себя, Вселенную… Покуда
Я жив ещё – имеешь шанс почить!

Увы, с избытком нам войны пылает пламя,
Чтобы уйти в него, прервав собою нить,
Мы вспоминаем сотворенье словом «Мама!»
И молимся на небе – нас простить…

***

Осенний марафон. Всё ближе, ближе финиш,
Дыхание совсем, и сил как будто нет,
Озноб ведёт вперёд, ты весь душою стынешь,
И на обратный путь не заказать билет.

Твой каждый шаг тех лет забытой амбразурой
Всех ставит по местам, и все теперь равны –
Как раньше путь друзей прервался пулей-дурой,
Так для тебя сейчас излёт твоей войны.

Последний дюйм, последний бой, последний раунд,
Не три минуты, а года, года, года…
Мы им безмерно, бесконечно рады,
И не забыть их, не покинуть, не предать!

Последний шаг, последний бой, последний раунд,
Приправа к посвященьям – ерунда,
Ведь главное – вы были с нами, рядом,
И это, как Победа – навсегда!!

***

Не спешу никуда –
Или это так кажется?
Дни летят невпопад,
Прямо в ад,
В исступление,

Две эпохи подряд
Не меняет свой взгляд
В стон ослепший солдат
Истекает назад –
Не ко времени!
В ночь прервётся парад,
Где звучит новый ритм –
Разорением,

Где осталось чуть-чуть
Отхлебнуть, обогнуть
И пройти этот путь –
Преступления:

Преступить через край
И держать облака –
Пусть не дрогнет рука,
Чтобы жизни река –
Озарением,

И пускай невпопад,
В звездопад, в рай и ад,
Но остался солдат,
Как отец, друг и брат
В светлом племени!

Справка от автора об авторе

Родился 02. 04. 1949г в г. Харькове, сильно хромая (обеими ногами) на 5-ю графу советской анкеты. Не замечал этого вплоть до выпуска из совершенно замечательной на тот момент 27-й физ-мат. школы. Окончательно «повзрослел» при распределении, когда окончил с отличием (и понял в чём это отличие заключается) Харьковский ин-т радиоэлектроники.

В тот момент от «гонца за талантами» узнал, что стране не нужны «отличники-лентяи». Стал доказывать, что не лентяй, для чего завёл 4 трудовые, кучу справок о совместительстве и «сахарные» отношения на всех работах (кроме инженерных – они плохо совмещались).

В 33 года – возраст критический для слишком болтливых евреев – имея двух детей, «дошершелся» до рифмования происходящего со мной и рядом.
Этим и занимаюсь до сих пор.

Что побудило писать об отце…
Я рифмую, как правдиво написал а автобиографии. Попробую ответить парой рифмований.

Три катастрофы были в моей жизни:
Ушли мать и отец – в сиянье, насовсем,
А перед этим, без осенней тризны
Ушла и ты, забрав с собой рассвет.

Три катастрофы боли бесконечной,
В одной я бесконечно виноват:
Твоё искристо-светлое и смертное сердечко
Я не умел ни защитить, ни удержать…

И ещё одно:

Меня судьба вписала в аксакалы –
В мои неполных шестьдесят один,
Как боги что-то путное искали,
Да вот те на – меня нашли…

Отцу.

В просторах радости и света бытия
Отмечен был в неизмеримость счастья,
Что бездной боли разрывается на части
Вонзившемся мгновеньем – потерял!

И вместе с благодарною мольбой
За каждый миг, проведенный с тобой,
Я плАчу и плачУ – тем больше и страшнее,
Чем было защищённей и теплее
На всех рассветных жизненных аллеях,
Чем ласковей, заботливей, нежнее,
Чем ярче сказка, в даль ушедшая, алеет…

Уход родителей стал для меня катастрофой. Эта рана кровоточит, несмотря на все возможные понимания…